Первые одиннадцать лет своей уже не короткой жизни мне посчастливилось просуществовать неподалеку от Невского на Кирочной улице в квартире, где в семнадцатом году Ленин провел собрание с разъяснением Апрельских тезисов. Мемориальная доска появилась относительно недавно, и поэтому мое детство прошло счастливо. Многие сверстники собирали марки, и первые вылазки на Невский мы совершали с утилитарной целью - не доходя до кинотеатра «Октябрь» находился «марочный» магазин. Там продавали чудесные китайские блоки, изображавшие гимнастические упражнения. Ходили слухи, будто вместо клея китайцы использовали рисовую кашу. Что-то про коммунизм я уже слышал, обсуждал с приятелями перспективы, а у мамы спрашивал:
- Когда коммунизм объявят? Чтобы поехать и марок набрать за так.
- Скоро, сынок, - отвечала мама.
Но коммунизма так и не объявили, а «марочный» магазин на Невском закрылся. Теперь там что-то вроде «Адидаса»...
Классе в восьмом я уже знал про специальные брюки под названием «джинсы» и про рубашки с необычными пуговками. По выходным мы с соседом Игорем Залмановым отправлялись на Невский поглазеть на тех, кто носит необычную одежду. Была середина шестидесятых годом, мы ничего не слышали про «оттепель» и прочие фокусы. Я принадлежу к тому поколению города Ленинграда, которое в силу малолетства пропустило свободолюбивые шестидесятые, а к новым временам с новыми возможностями нового русского капитализма добралось побитым и полуживым. Все поколения потерянные, а семидесятники потеряны больше всех. Зато нас согрела битломания, и мы строили мир, мало общаясь с государством...
Тем временем, Невский в жизни наступал неукротимо. Увлеченно занимаясь спортом, я ездил на Зимний стадион смотреть, как соревнуются взрослые чемпионы, в пятнадцать лет и сам выиграл у всех в стране среди однолеток по прыжкам в высоту, стал мастером спорта. Выходя из метро на Невский, проходишь мимо «Катькиного» садика, в котором гомики собираются, переходишь проспект. Оттуда до Зимнего рукой подать. Про «катькиных» гомиков знает каждый, выросший в Питере. Что-то смутное, непонятное и ужасное знал и я, обходя садик стороной. Однажды спешу на стадион, вышагиваю мимо садовой ограды к пешеходному переходу через Невский. Вдруг со стороны садика ко мне кто-то движется и говорит сбоку:
- Здравствуй, здравствуй.
- Пошел ты на ...! - инстинктивно отвечаю и тут же узнаю в говорящем тренера молодежной сборной Советского Союза. Смысл моей реплики доходит до него не сразу, и он продолжает, спрашивает:
- Как дела?
- Хорошо, - отвечаю я, краснею и убегаю.
Но настоящее освоение Невского, вообще центра началось с поступления в университет. Мир вдруг распустился, стал разноцветным и огромным, появились новые талантливые друзья и новые формы быта. Сразу за Кунсткамерой в те великие годы работала столовая Академии наук, «Академичка», с залом, где установили кофейный заварочный агрегат венгерского производства, где за простой маленький кофе брали четыре копейки, где кипели интеллектуальные страсти и еще не было развито бражничество, хотя пиво поглощали дюжинами. И белые ночи тогда были белее, и толпы с гитарами возле парапетов собирались добрее, и нынешние бандиты еще не родились...
Что-то такое пересдавали мы на истфаке и поэтому стали отмечать окончание сессии только четвертого июля. Человек пять всего. Пили коктейли в плавучих барах, глазели на девиц. Савинов, кажется, вспомнил о том, что сегодня, мол, День независимости США и американские студенты, приехавшие в гости, собираются на праздник в помещении университетской столовой за главным корпусом. Волосатые и джинсовые, мы побежали брататься с американцами и нас, приняв за иностранцев, в столовую пустили. В ней под прогрессивную рок-музыку с ихними девицами танцевало с дюжину моложавых чекистов, одетых в аккуратные костюмы и белые рубашки с галстуками. Нас скоро разоблачили и мы чуть не пострадали.
Лето 68-го. В августе в Прагу ломанутся наши войска и начнется другая эпоха. Эпоха Вудстока, эпоха мировой рок-революции, революции любви, в которой мое поколение, мой Ленинград-Петербург побарахтался будь здоров!
Осенью 69-го я с приятелями репетировал в училище им. Мухиной - «Мухе». Мы играли на самодельных электрогитарах и вдруг придумали своей группе название - «Санкт-Петербург». Отпраздновать название решили в кафе «Север», где за бутылкой шампанского обсуждали свое славное будущее. На выходе на нас напали фарцовщики, желая поколотить за длинные волосы. Мы отбились гитарами, вышли из боя с честью. За длинные волосы можно было серьезно пострадать, и несколько раз гитара спасала меня.
Через пару лет, уйдя в академический отпуск, я решил устроиться на работу в метро ночным тоннельным рабочим, где и проработал полгода на перегоне «Маяковская»—«Гостиный двор». Этот своеобразный подземный Невский достоин отдельной песни, но вот какая странная история произошла со мной, пока я сочинял текст...
В середине 90-х на одной из радиостанций я выпустил несколько десятков музыкальных программ под общим названием «Джинсовое радио». В одной из передач, вспоминая работу в метро, выдумал басню о том, что иду, мол, однажды пустынным тоннелем, перекинув обрезную доску через плечо, и вдруг мне навстречу из темноты выходит такой же волосатый и джинсовый парень. Мы приветствуем друг друга, я говорю незнакомцу:
- Мне нравится группа «Прокл Харум». И парень отвечает:
- А я люблю «Джетро Талл», - и скрывается во мгле тоннеля. История - чистая выдумка! А тут телефонный звонок. Незнакомый мужчина представляется, что-то такое бормочет про свои литературные опыты, а в конце разговора сообщает:
- Я слушал вашу передачу. Тот человек, которого вы встретили в тоннеле почти тридцать лет назад, это я...
Куда бы ни забрасывала жизнь, все равно ты оказывался на Невском. Неподалеку от проспекта, между конной статуей Петра и Инженерным замком есть кусты и пара скамеек. Тридцать лет назад вокруг этих скамеек роилась молодежь. Здесь менялись пластинками, и я приходил к этим скамейкам в дождь и в метель, каждый день выменивал себе пару новинок, а затем с приятелями отправлялся в «Сайгон» продолжать музыкальные беседы. «Сайгон» - это уже не песня, а целая оратория.
В городе, живущем на параллелях и перпендикулярах, на угол Невского и Владимирского вы попадете всегда. В здании, располагался ресторан «Москва». Первый этаж его занимал кафетерий, прозванный в народе «Сайгоном». С шестидесятых годов там толклись всякие несоветские элементы. Богема, одним словом. Я еще застал пору, когда в «Сайгоне» были столы со стульями, когда изящный сердцеед Ширали прохаживался между столиков с тросточкой, а лохматый Кузминский притаскивался то ли с дубиной, то ли с посохом... Богема попивала на глазах у народа, и постепенно «Сайгон» приобрел сомнительную репутацию. Богема - понятие условное. Что-то вроде отстойника или спецраспределителя. Из нее кто-то пробился в официоз, а к оставшимся подтягивалась молодежь. Одно время в «Сайгон» по вечерам приходили пить местные бандиты. Семидесятые годы стояли на дворе, бандиты были в наколках и шрамах, в компании пропитых поблекших девиц. Лично мне приходилось быть свидетелем сцен безобразных! Однажды два одноногих уголовника дрались костылями, падали, роняли столы, пугая богему и случайную публику, зашедшую нечаянно перекусить. Водился в «Сайгоне» внушительного образа детина по кличке Полковник, огромноголовый, с кулаками, как пивные кружки, занимавшийся рублевым рэкетом. Правда, перед Московской Олимпиадой бандиты куда-то подевались...
Собирались в «Сайгоне» и разные экономические жулики. У них действовал свой табель о рангах - от, как говорится, антикварно-иконной крутежки и переправки народного достояния за кордон до пятерочных книжных спекуляций. Одного из крутых звали Распылителем за случайный и плевый для него проигрыш в карты пятидесяти тысяч, что по тогдашним ценам «черного рынка» равнялось, где-то, десяти-двенадцати тысячам долларов... Я видел Распылителя несколько раз, но он не часто наведывался в «Сайгон» - лишь по особой надобности. Был он скромен телом, сероват лицом, носил бородку клинышком и не бросался в глаза. О нем говорили, будто он одним из первых прошелся по деревням и неприметно так, учтиво собрал икон в серебре и складней на миллион. Экономические жулики носили плащи и пальто из лайковой кожи и собирались между двумя и тремя часами пополудни перед открытием букинистических, антикварных и комиссионных магазинов. В три открывалась на Рубинштейна скупка драгоценных металлов, куда частенько несли, как лом, произведения настоящих ювелиров. Перед скупкой простодушных горожан перехватывали «лайковые плащи» и делали свои состояния, а после в «Сайгоне» играли в «шмен», открыто, несмотря на социализм и госбезопасность, передавая из рук в руки тысячи.
Бедная богема, кто поприличнее, отводила глаза, а потерявшие стыд старались втюхать какому-нибудь «лайковому плащу» зряшную книжицу, чтобы выпить, а вечером стоять возле кафетерия, размахивать руками и философствовать. Каратисты дружили с «лайковыми плащами» и презирали богему. Девицы из провинции проходили через порочные руки «Сайгона» стройными шеренгами. Рок-музыканты пивали с богемой, но их время наступило потом...
В конце 80-х «Сайгон» закрыли, и на его месте стал, словно либеральная насмешка, работать магазин итальянской сантехники. Унитазы там всякие, рукомойники.
Про Гребенщикова, Цоя и прочих написано много. Про двадцатилетнюю эпопею питерского Рок-клуба слышали почти все. Мало кто знает, что совсем недавно помещение Рок-клуба на улице Рубинштейна опечатали за долги. Оно и справедливо, поскольку Рок-клуб давно сдох. Сдох когда-то популярный ресторан Дома журналистов, сдохла жизнь в Доме актера, сдохла знаменитая разливуха по прозвищу «Соломон», половина моего поколения сдохла или еле волочит ноги. Сгорел Дом писателей, но это отдельная хохма. Вместо кафе «Север» теперь торгуют акциями...
В начале этого текста я вспоминал Париж, в котором берегутся имена и места, связанные с именами. В моем городе все по-другому и это тоже хорошо, поскольку Петербург - это не окно в Европу, а дорога в Азию. От моря по Невскому к Московскому вокзалу и далее в азиатские недра... У каждого поколения свой Петербург - он медленно и неукоснительно проваливается в топи, из которых вырос. Он есть еще, и его уже нет. Иду по городу и всматриваюсь в лица. Они новые, их много - других и счастливых. Все меньше встречаешь знакомых, все более потерты они и эфемерны. Но и это хорошо. Мой Петербург уйдет вместе со мной, унесет свои название и имена. Зато и никто другой им уже без меня не воспользуется.
|
